+7 (351) 778-65-73
+7 922-739-99-93
регистратура
с 7:00 до 19:00
Протоиерей Андрей Ткачёв «Земные ангелы, небесные человецы»
Из книги:
Протоиерей Андрей Ткачёв «Земные ангелы, небесные человецы».
М.: Даниловский благовестник, 2013.-192с
От автора:
Ох, святые, святые! Всё у вас болело, как у всех людей. Болели натруженные руки, болело милующее сердце. Вы победили. Дайте теперь у вашего огонька погреться. Дайте насмотреться на вас…
Я ведь тоже крещен. А раз крещен, то, значит, и прописан в Небесном Иерусалиме. Господь неба и земли мне, как и многим, определил в оном месте свой уголок,
свою «жилплощадь», прописал меня в вечности. Попасть бы в место это.
Жития святых — это литературный жанр. И, как у каждого жанра, у него есть свои характерные черты. Поскольку это очень древний вид литературы, а Церковь — среда весьма консервативная (что само по себе прекрасно), то и агиография сохраняет в себе множество свойств, полученных ею многие сотни лет назад. Современный же человек — это минимизатор. Становясь чем далее, тем более плоским, он не понимает и отвергает всю пышную сложность прежних эпох, а значит, и своего прошлого. Многое кажется ему смешным, многое — наивным. Во многие вещи он верить отказывается. Святыми для него сегодня являются актеры и спортсмены, а жития этих «святых» умещаются в формат светской хроники или скандалов. Логический конец этого процесса — в аду. И что делать? Нужно идти друг другу навстречу, то есть приближать жития к современному пониманию, а людям интересующимся — устремляться навстречу святым.
Знакомство с любым из святых — это личная встреча двух человеческих душ.
Встреча «через годы, через расстоянья». Именно пронзительной глубиной личного чувства эти знакомства и отличаются. Весь остальной исторический антураж, как-то: эпоха жизни святого, одежда, нравы, быт, смены царственных династий — отступает на задний план и становится вторичным. Мы бы очень хотели, чтобы у живущих ныне людей было как можно больше друзей из числа уже живущих в Небесном Иерусалиме. Мы бы очень хотели, чтобы люди общались со святыми, учились у них и брали с них пример, исполняя Павловы слова: «Подражайте мне, как я Христу» (1 Кор. 4, 16). С этой целью мы и будем стараться рассказывать о святых с чувством личной теплоты как о великих, но все же друзьях, преодолевая шаблонность и схематизм, мешающие личному общению. Это похоже на снятие ризы с древнего образа. Риза драгоценна и хороша, но древние краски лучше. Так в начале XX века открылась миру рублевская «Троица», благочестиво спрятанная предыдущими поколениями за килограммами серебра. «Троица» была так хороша, что сами ризы были восприняты как скрытое иконоборчество. Так же может быть вреден сусально-возвышенный стиль в разговоре о святости для изломанного человека XXI века. Путь непрост, но дорогу осилит идущий.
Содержание:
Преподобный Сергий
В непролазные дебри, в невозможную глушь пришел когда-то молодой человек в поисках Бога. Крест поставил, нехитрое жилье соорудил и стал молиться. Это было в далеком XIV веке. Крестившая нас Византия давно ждала конца света. Вспышки святости, древней, чудотворной, «как в житиях», стали редки. От наших же, недавно крещенных холодных краев, святости вовсе не ждали. А она засияла. Авво Сергие, моли Бога о нас.
Через мелочи многое познается. Если крошки собрать в ладонь, можно птенца с руки покормить. Если умело подобрать разноцветные камушки, можно сделать мозаику. Достаточно в мире икон Преподобного Сергия: мозаичных, шитых, писанных и словами, и красками. Не будем дерзать написать еще одну. Только вспомним те крупицы, что от других слышали. Возьмем в руки бриллиант, поднимем к свету. Пусть упадут на него и тысячу раз отразятся солнечные лучи. Пусть наши глаза порадуются.
Все младенцы мира живут в утробе жизнью матери. Что мать съест, тем и дитя питается. Затревожится мать, заволнуется и ребенок. Помолится мать, и ребенка благодать коснется. Еще ни одного слова ребенку не сказано, а воспитание уже началось. Уже обозначаются привычки будущие и формируется характер. Предки наши могли не знать многих умных слов, но лучше академиков понимали простые и необходимые вещи.
Мама будущего Сергия была набожна. В среду и пятницу строго постилась. И хотя от домашних обязанностей никто беременную женщину не освобождал, службу в храме старалась не пропускать. Ее настрой передался и сыну.
Однажды на Литургии из чрева беременной женщины раздался крик. В это время как раз стали читать Евангелие. Отродясь не было слышно, чтобы неродившийся младенец из утробы кричал. Да еще перед Евангелием. Как будто вместо дьякона говорил: « Вонмем»!
Мать перепугалась. Люди оглянулись, ища глазами озорника. Никого не увидели, и служба продолжилась.
Второй раз крик раздался на «Херувимской». Еще сильнее испугалась мать, и еще удивленнее и дольше оглядывались прихожане. Наконец, в алтаре иерей взял в руки Святой Хлеб и громко произнес: «Святая святым»! В третий раз раздался детский крик, как бы отвечая священнику, разумно участвуя в службе.
Вскоре родился мальчик. Назвали его Варфоломей. Священник объяснил прихожанам, что маленький Предтеча еще во чреве Елисаветы почувствовал близость Христа и взыграл… радостно (Лк. 1, 44) и что бывает в особых детях такая чувствительность к вещам Божественным. Прихожане слушали и про себя думали: что будет младенец сей? (Лк. 1, 66).
Дерзновение перед Богом, чудотворство часто объясняют как плод аскетизма: труда, самоумерщвления, непрестанных молитв. Это верно, но не до конца. Сергий, к при¬меру, не только смиренный труженик, добровольный бедняк и молитвенник. Сергий в высшей степени литургичен. Та самая Божественная литургия, на которую он так живо реагировал еще в материнском лоне, на протяжении всей жизни была для него пульсирующим церковным сердцем и источником благодати.
Обитель была бедна. Можно сказать, ужасающе бедна, потому что ни один нищий не покусился бы надеть на себя Сергиеву одежду, выбрось он ее за ворота обители. Монахи трудились своими руками и часто не имели самого необходимого. Потому и братия была немногочисленна. Игумен работал наравне со всеми. Однажды он собственными руками пристроил за день сени к келье одного из монахов. Платой за труд целого дня для игумена стала корзинка с плесневелыми корками хлеба.
Особым трудом, который Сергий делал сам и никому его не перепоручал, было печение просфор для Святой Литургии. Еще только вымешивая тесто, раскатывая его, растапливая печку, Преподобный уже начинал совершать Литургию. Это уже было начало проскомидии.
Бедность невольная — это мука и нелегкое испытание. Зато добровольная бедность — это свобода и легкость, это великое и мало кому известное сокровище. Быть может, одно обстоятельство, связанное с бедностью монастыря, печалило Сергия. Это — скудость ризницы. Чаш не было не только золотых или серебряных. Не было даже оловянной чаши, и использовать приходилось деревянную. Вместо восковой свечи в храме часто коптила лучина. Ризы были из самого простого полотна, чуть не из мешковины, без шитья, без красивых узоров. Но зато среди простоты и смирения рвалась к Богу жаркая, как огонь, молитва.
Однажды монахи видели, как на престол в храме, где служил игумен, сошли с Небес языки пламени. Пламя, как живое, двигалось по престолу, ничего не опаляя, и затем, собравшись в клубок, вошло в Потир. Этим фаворским пламенем Преподобный и причастился.
Жизнь Сергия внутри Литургии, его переживание этой Службы служб и служение ее, быть может, составляют один из главных уроков его жизни. Один из главных потому, что строгому посту Аввы, его многолетней борьбе с демонами в лесной глуши, его терпению и многим другим подвигам мы подражать не сможем. А вот посещать Божественную службу в воскресные и праздничные дни, быть на ней внимательными, откликаться сердцем на чтение Евангелия и на другие священные моменты и можем, и должны.
Не в пустые места, а в Божий храмы зовет нас сегодня за собой Преподобный. Да и сами дебри, где он жил, те, что были при нем непроходимыми, давно превратились в город, полный церквей, монашествующих и богомольцев.
Серафим.
— Жарко. Очень. Еще мухи эти…
Он мотнул головой, и несколько мух отлетели в стороны, но тут же сели опять, кто — на влажный нос, кто — на голову возле глаз.
— Был бы рядом ручей или речка… Стой! Что это пахнет так?
Он встал на задние лапы и с силой втянул в себя воздух. Мед так не пахнет и малина тоже. Это что-то вкуснее и необычнее. Медведь опустился на четыре лапы и пошел на запах, ломая ветки и раздвигая кусты.
На поляне был человек. Маленький и совсем не страшный. Таких людей можно не бояться. Ни топора, ни ружья в руках у него не было. Руки были немного подняты, и он с кем-то разговаривал, стоя на коленях. С кем — непонятно. На поляне больше никого не было.
— Иисусе, монахов радосте. Иисусе, пресвитеров сладосте. Иисусе, девственных целомудрие. Иисусе, грешников спасение.
Медведь, конечно, не понимал человеческой речи, но когда человек повторял одно и то же слово: Иисусе, —- запах, гуще меда и слаще малины, волнами подплывал к его ноздрям. И не он один это чувствовал. Несколько птиц замерли на ветках и, любопытно склонивши набок голову, наблюдали за человеком. Казалось, что листья на деревьях перестали шуметь и муравьи в траве перестали суетиться. Человек молился, и природа затаив дыхание слушала его разговор с Создателем.
Сама природа молиться не может. У нее есть законы и инстинкты, но нет свободы. Есть чувства, но нет слова и разума. Природа ждет, когда начнут молиться люди, чтобы затем сладко замереть и прислушиваться.
Медведю вдруг так понравился этот маленький и нестрашный человек. Так вдруг захотелось подойти к нему и потереться мордой о его ноги. Захотелось поиграться, как тогда, в детстве, когда он с братьями возился и кувыркался весь день, а мать шлепала их лапой по загривку, но без злобы, а тоже — играючи.
Он заурчал и двинулся к человеку. Тот опустил руки и обернулся. Когда он посмотрел медведю в глаза, зверь опустил голову и пригнулся. Точь-в-точь как те львы, что ластились к Даниилу во рву, словно кошки.
Человек улыбнулся, встал с колен и медленно пошел в махонький домик, в котором, наверное, жил.
— Ну вот. Ушел.
Глаза у медведя стали грустными, но уже через минуту они засияли радостью. Человек вышел из домика и шел к нему. В руках у него было что-то похожее размером на камень, а цветом на кусок земли.
— На-ка, пожуй, косолапый.
Медведь взял губами осторожно с человеческой руки еду и проглотил ее в мгновенье. Вкусно. Но, может, это не сама еда такая вкусная. Может, она пропахла этим словом, которое человек повторял так часто. У него и руки пахли этим словом, и весь он был какой-то особый, сладкий, что ли.
— Ну иди, иди теперь.
Человек потрепал его за ухом и повернулся уходить.
«Моя бы воля, никуда бы отсюда не ушел», — подумал, вернее, почувствовал медведь. Но не послушаться маленького, вкусно пахнущего человека было невозможно. Он повернулся и, как ребенок, которого попросили выйти из комнаты взрослые, нехотя углубился в лес.
Он, конечно, еще придет сюда. И не раз. Разве можно не идти на такой запах? Разве можно не смотреть, пусть даже из чащи, не выходя на поляну, на такого человека? Как вы думаете, люди?
Медведь еще обязательно придет.
А вы?
Святой Андрей Первозванный
В декабре, когда снег, как правило, уже покрывает землю, мы празднуем день памяти Андрея Первозванного. Этот декабрьский снег определяет точку обзора, с которой интереснее всего смотреть на Апостола и его к нам приход.
Там, откуда пришел к нам Андрей, дети не играют в снежки, не катаются на санках и не лепят снежную бабу. Их зима — это наше лето. Нам легко и приятно путешествовать в те края. Но им отправляться в нашу сторону и холодно, и страшно. Тот Крым, в котором мы чаще всего греем свои кости, для жителей Римской империи был северной ссылкой, некой Сибирью в нашем понимании. Когда Климента или Златоуста ссылали на север, то это был север для них. А для нас это юг. Если же наш юг — это их север, то кто мы такие в их глазах, как не жители полуночной, холодной страны, гиперборейцы, медведи, дикари?
Зачем из солнечной Палестины, обутый не в теплые сапоги, но в легкие сандалии, приходил к нам на заре христианской эры родной брат апостола Петра? Зачем вообще путешествуют люди?
Купцов гонит в дорогу жажда прибыли и непоседливый характер. Домосед не станет купцом. Он, скорее, станет ремесленником. Нужно иметь характер азартный, непоседливый, нужно, чтобы вместе с кислородом в крови бегали пузырьки авантюризма. Только в этом случае человек купит товары, снарядит корабли, наймет охрану и отправится в путь. Так ли путешествовали апостолы? На всех известных языках скажем: нет, nein, no. И не ошибемся.
Можно путешествовать, чтобы захватывать чужие города, уводить пленных, везти на телегах добычу. Этот вид путешествий, военный поход, тоже не апостольский.
Можно покидать родные края, спасая жизнь свою и своих домашних. С древних времен до сегодняшнего дня в мире живут миллионы беженцев, под свист стрел или под звук автоматных очередей, освещенные заревом пожаров, ушедших с насиженных мест в поисках безопасности. Этот вид перемещения в пространстве к апостолам тоже не имеет никакого отношения.
Есть, наконец, еще один вид путешествий, выдуманный греками. Это путешествия из любознательности, из желания повидать неизвестные земли, узнать что-то новое, научиться чему-то у жителей незнакомых стран. Сличаем с апостолами и находим полное несоответствие.
Не беглецы и не захватчики, не авантюристы, не торгаши и не бродячие философы, кто же они такие?
Феномен апостольской проповеди не вписывается ни в одну готовую схему. Он ни на что не похож, и его не с чем сравнивать. Как водный поток из источника, это явление проистекает из уникального факта Пятидесятницы. Человек, к которому прикоснулся огонь, не может неподвижно стоять на месте. Он реагирует, чувствует боль, его мышцы сокращаются. И человек, на которого в виде огненных языков сошел Утешитель, тоже не может оставаться на месте. Он не принадлежит себе. То, что дано ему, — не его собственность. Он должен послужить. И вот он идет, готовый дойти до края земли, и проповедует.
Человеческая жизнь коротка, и апостолам надо спешить. Тем более,.что против них наточены лезвия мечей и копий, против них собрались на совет мудрецы и сильные земли. Апостолы идут на верную смерть, но не идти не могут. Огонь Пятидесятницы не гаснет.
Они идут в города, туда, где есть науки и ремесла, где множество людей собраны вместе и, значит, у Слова может быть множество последователей. Идти по селам и маленьким поселениям непрактично. Это также опасно (в селе, как и в городе, разъяренные язычники способны на убийство), но перспективной паствы там меньше, и нравы грубее, и привязанность к древним культам глубже. Апостолы идут в крупные торговые и культурные центры: Коринф, Солунь, Афины, Рим.
И здесь снова, как следопыт перед неизвестным следом, останавливается мысль. Зачем Андрей пришел на Киевские горы? Никаких городов, никакой цивилизации. Только непроходимые леса, малочисленные дикие племена и торговый путь, транзитом проходящий через огромные неосвоенные территории.
Может, он шел, не думая останавливаться? Может, неожиданно, безо всякого приготовления, сердце его вдруг учащенно забилось, и чуткая совесть расслышала слова Святого Духа о том, что здесь будет после? Как бы то ни было, приход к нам Андрея и его пророчество об этих местах удивительны вдвойне. Еще рыба не успела отметать икру, а он уже издали благословил ту, будущую молодую рыбку, которая должна будет появиться.
Славяне любят знак Креста, часто изображают его на себе, проявляя любовь к Тому, Кто потерпел за нас Распятие. Возможно, истоки этой любви длинной и незримой цепочкой связаны с тем Крестом, который Андрей водрузил на горах Киевских.
Так вот Ты какой, Сыне Божий, и вот каково обещанное Тобою излияние Святого Духа! Под Его действием Твои ученики дошли до тех стран, о которых слухом не слышали, и преподали им спасительную благодать. А в нашем случае преподали так, что она столетиями ждала своего часа. Не улетела, как облако, и не испортилась, как залежавшаяся пища. Но сияла, подобно солнцу, над головами здесь живущих людей и переливалась над ними радугой, пока не выпала крупной алмазной росой на сердце князя Владимира.
* * *
Снег хрустит под ногами, осыпается с дрогнувших веток, летит в лицо. Да… Далеко на север дошли твои, обутые в легкие сандалии, ноги, святой Андрей. Спасибо тебе за всё.
Жизнь и подвиг блаженной Ксении Петербургской.
Из всех городов России Петербург — самый нерусский город. На политической карте мира только в Африке множество стран имеют границы, нарезанные под линейку. Это — наследие колониализма.
Так же, под линейку, построен Петербург. Москва обрастала пригородами так, как купчиха обрастает юбками, как луковица обрастает плотью. Столетиями органически растут города. Но не Петербург.
Распланированный под линейку, он возник в считанные годы, тогда как другие города наживали мясо на костях, обрастали слободами и пригородами на протяжении целых столетий. Построенный под прямым углом, утопивший под мрамором тысячи душ, давший фору Риму, Амстердаму и Венеции, вместе взятым, вырос он на гнилых болотах — и тут же ощетинился пушками против врагов и крестами против демонов.
Но молодой город уже через полстолетия подтвердил свою русскость своей святостью. Одной из первых и неофициальных его святых была женщина, ничем внешне не прославленная. Город был имперский, служивый, чиновничий. Сотни Акакиев Акакиевичей сновали туда-сюда с казенными бумагами. Нищета зябла на морозе и протягивала руки за милостыней. Было много церквей, но мало подвига Христа ради и мало милосердия.
Вдруг появляется женщина, раздавшая всем всё и молящаяся обо всех так, как будто это ее родные дети… Бескорыстно вымаливать другим то, чего сам лишен, — это высшая степень любви.
Ксения Григорьевна очень любила своего мужа. Прожили в браке они недолго и детей не нажили. Внезапная смерть перевернула с ног на голову всю жизнь молодой вдовы. В браке ведь муж и жена сочетаются в одну плоть. И если одна половина раньше другой переступает грань жизни и смерти, то и вторая половина влечется за грань, хотя время ей еще не пришло. Тогда человек прежде смерти умирает.
Одни умирают для общественной жизни и спиваются. Другие умирают для греховной жизни и начинают подвиг ради Бога. Ксения хотела, чтобы муж ее был спасен для вечности. Лишившись временного семейного счастья, она хотела, чтобы в вечности она и он были вместе. Ради этого стоило потрудиться. И вот молодая вдова начинает безумствовать, по-славянски — юродствовать. Она отзывается только на имя своего мужа, одевается только в его одежды и во всем ведет себя как сошедшая с ума. Отныне и на полстолетия за личиной безумия она сохранит непрестанную молитву о своем муже.
Молящийся человек всегда от молитвы о ком-то одном переходит к молитве о многих. Сердце разгорается, расширяется в любви и охватывает собою путешествующих, недугующих, страждущих, плененных, умирающих и много других состояний, в которых пребывают мятущиеся людские души. Большое начинается с малого. Стоит полюбить кого-то одного и невидимо пролить кровь в молитве об этом одном — как тут же откроются бездны, и перед мысленным взором окажутся тысячи скорбящих, трепещущих, унывающих, нуждающихся в молитве.
Ксения нашла это, хотя этого не искала. Она хотела вымолить для блаженной вечности душу любимого мужа — Андрея Федоровича. Но эта горячая молитва об одном человеке сделала ее молитвенницей обо всем мире. Так из маленького вырастает большое. Так люди находят то, чего не ждали,
Ксения Григорьевна не родила детей от Андрея Федоровича, которого любила. Не насладилась семейным счастьем, не увидела внуков. Однако она вымаливает людям решение многообразных житейских проблем: примирения с тещами и свекрухами, обретения места работы, размены жилплощади, избавления от бесплодия…
Обычно кто чего не имел — тот того не вымолит. Не воевавший не понимает пошедшего на войну. Не рожавшая не поймет многодетную. И так далее… А вот Ксения, хотевшая, но не имевшая мирского счастья, без всякой зависти вымаливает это самое счастье всем тем, кто обращается к ней.
Петербург — самый нерусский город. Спланированный под линейку, как нарезанная наподобие пирога Африка, он весь родился из ума, а не из жизни. Однако заселили его русские люди, и уже через полстолетия родились в нем русские святые.
Они преодолели и собственную греховность, и неестественность среды, в которой жили, и явили нам торжество Вселенского Православия на продутых всеми ветрами северных широтах никому до сих пор не известной местности под названием Санкт-Петербург…
Золото Церкви.
Есть люди, о которых говорят: «У него золотые руки». Гораздо меньше людей (но всё-таки они, слава Богу, есть), о которых говорят: «У него (неё) золотое сердце». И есть только один человек, к которому случайно сказанное в порыве восторга слово привязалось навеки, и слово это было: «У него золотые уста». Это архиепископ Константинополя, Иоанн Хризостом, или по-нашему — Златоуст.
Не знаю, были ли золотыми руки у Иоанна. Наверное, нет. Он, воспитанный в житейском довольстве, избирая образом жизни монашество, боялся, как бы не при- шлось ему носить тяжести, или рубить дрова, или изнуряться подобной физической работой. Видимо, руки его не были золотыми в том смысле, в каком мы говорим о руках искусного столяра или каменщика. Но сердце он должен был иметь тоже золотое.
Должен был — говорю потому, что «златоустами» не были названы ни Демосфен, ни Цицерон. Никто не откажет этим витиям древности в гражданской доблести и в остроте ума. Но никто и не скажет, что сердце их было столь же ярко горящим, как и их речи. А вот Златоуст должен был превратить уста в золотые не раньше, чем озолотится сердце. Ведь сказано Спасителем, что «от избытка сердца говорят уста», а псалом говорит: «Уста моя возглаголют Премудрость, и поучение сердца моего — разум». Уста и сердце, таким образом, связаны нерушимо. И глуп тот проповедник, который учит приёмы риторики, не молясь; ищет внешних средств красноречия, не плача в тайне о себе самом и о пастве; надеется на слог, а не на Дух, освящающий букву. Златоуст был златосердечен и остался бы таким, если бы был немым. Но, к счастью, он разговаривал, и богатство сердца облеклось в плоть произнесенных слов, а вынесенные из золотой сокровищницы сердца слова освятили произнесшие их уста. Так владелец уст получил имя Хризостома.
Откуда мне начать хвалить святого? От материнской ли утробы, родившей одного сына, но какого?! От ночей ли, просиженных над книгами, и монашеских подвигов, навсегда подорвавших и без того хрупкое здоровье? Но зачем вообще хвалить святых? Разве хуже нас похвалил их уже и еще похвалит Господь? Лучше постараться приблизить к себе образ великого человека, чтобы стать со своей тьмой на суд лучей его сияния. Ведь «святые будут судить мир». Так пусть судят они его уже сейчас. Судят до Суда, чтобы стыдом предварительного суда мы спаслись от испепеляющего Суда последнего.
Простите меня все те, кто любит Константинопольского архипастыря; все те, кто часто служит Литургию, носящую его имя. Простите меня, потому что я хочу сказать: если бы Златоуст жил в наши дни, то его низложили бы и изгнали точно так же, как это сделали много столетий назад. Мы сами низложили бы и изгнали его, — хочу я добавить.
Он был не примирим ко всякой неправде, горяч, принципиален, бесстрашен. А таких лучше любить на расстоянии столетий. Вблизи их легче ненавидеть. Так и снежным горным пейзажем приятно наслаждаться из окна в тёплой комнате отеля. Наслаждаться снежными горами вблизи — значит подвергать себя риску сорваться в пропасть, обморозиться, потерять дорогу.
Златоуст изложил свое понимание священства, свой взгляд на это служение в шести словах. Когда сами священники с этим учением познакомились, они вдруг почувствовали, что одно из двух: либо в столице нет священников, либо Златоуст не прав. То были времена монархии. Но в вопросах нравственности, как всегда, царила демократия. Демократия в вопросах нравственности — это ситуация, когда прав не тот, кто прав по сути, а те, кого больше. Златоуст, хоть и был патриархом, был в меньшинстве. Обиженное же большинство затаило злобу.
Он не болел излишней чувствительностью к вопросам корпоративной этики. Сам вкушавший гороховый суп и почти ничего более, он и сановным гостям предлагал эту еду — и ничего более. Любящий молчание и чтение более суетных удовольствий, он оскорбил образом своей жизни весь двор и почти всё столичное духовенство. Вопрос его изгнания был с самого начала вопросом всего лишь времени.
Знал ли он сам об этом? Вероятно, знал. Поэтому спешил исполнить дело своего служения и на каждый новый день трудов взирал с благодарностью. Бог дал ему слово, огненное, глубокое, очищающее. Это не была плата за усердное изучение риторических приемов. Бог дал Иоанну слово потому, что Иоанн отдал Богу сердце. На словесное служение он смотрел как на единственную силу Церкви. «Чем привлечем мы невежд и еретиков? — спрашивал Иоанн. — Чудесами? Но их давно нет. Знаменьями? Но их сила давно отнята. Так чем же? Словом!»
Ну, разве не судит он нас сегодняшних уже одним этим речением? И разве мы, ищущие чудес и ленящиеся проповедовать, простили бы ему подобные речи?
Деньги — бедным. Сердце — Богу. Физические силы, таланты, саму жизнь — служению. Стоит появиться такому человеку, и вот уже на фоне его поблекли многие; поблекли, говорю, и стали подобны восковым куклам. Если бы они просто были куклами! Они живы, и они шепчутся, сплетают сети; как змей из книги Бытия, «блюдут пяту» праведника. Благо, он сам беспечен. Он не хитрит, не молчит, не скрывается. Он словно лезет на рожон, совершает ошибки, рвет последние связи с теми, кто мог бы его защитить. Дадим место исторической правде. Иоанн нарушал правила. Он позволял себе рукополагать диаконов на вечерне, а не на Литургии. Он вторгался с властными полномочиями в чужие области и там низлагал епископов, поставленных за деньги. Низлагал тех, над кем не имел канонической власти. Он делал еще много такого, что казалось вызывающим, неслыханным, дерзким, достойным кары.
Кара пришла. Пришло изгнание. Одно, затем — другое. Затем пришла смерть вдали от кафедры и дома. Должно было прийти и забвение. Но вдруг, паче всякого чаяния, Иоанн стал понятен и оценен. Ещё одни шептали, что «если Иоанн епископ, то и Иуда — апостол», но другие уже видели, сколько труда внёс Златоуст в церковную сокровищницу. Время сняло повязки с глаз тех, кто осуждал Иоанна «за компанию». Время смягчило сердца тех, кто был обольщен злостным нашептыванием. Время унесло из жизни души непримиримых врагов. И тогда на историческом расстоянии взору стала открываться величественная вершина под названием Златоуст. Она явилась там, где близорукий взгляд еще недавно замечал лишь холод, лед и камни. С тех пор и до сегодняшнего дня эта вершина продолжает расти в размерах, продолжает удивлять своей неприступной красотой.
Как хорошо, что мы живем вдали от времени Златоуста. Живя там, где мы живем, мы можем счастливо пользоваться его сокровищами, пить из родников его поучений,
отдыхать в тени его мудрости. Но самое главное то, что мы избавлены от страха ошибиться и не заметить святость этого человека. Мы избавлены от соблазна отцеживать комаров его мелких ошибок и проглатывать верблюда его несправедливого осуждения. Но всё же мы не избавлены от соблазна наслаждаться, к его трудам не приобщаясь.
Его книги стоят на наших полках. Возьми любую из них, и божественный обладатель золотого сердца заговорит с тобой. Ты словно увидишь перед собою его златые уста; увидишь огонь, подобный огню Неопалимой Купины, тому, что горит, но не опаляет. Иоанн будет звать тебя за собой, будет будить, тормошить, устрашать, убеждать, обнадеживать. Если ты пойдешь за ним, тебе будет очень трудно, так трудно, как должно быть трудно всем «желающим благочестиво жить во Христе Иисусе».
Но если ты и я не пойдем за ним, если согласимся «чтить его издали», не открывая книг, скорее всего, мы таким почитанием распишемся в том, что, живи Златоуст сегодня, мы были бы в числе тех, кто его осудил и выгнал.